Если вы хотите рассердить ученого, скажите, что наука не так уж отличается от религии. Когда Бена Карсона попросили объяснить его утверждение о том, что Дарвина вдохновлял дьявол, он ответил: «Я не собираюсь очернять вас за вашу веру, и вы не должны очернять меня за мою». Когда филолог Стенли Фиш решил проучить таких атеистов, как Ричард Докинз, он написал: «Наука тоже требует веры до тех пор, пока не сможет предъявить доказательства» и охарактеризовал тех, кто не поддерживает эволюцию, как «сообщество иной веры». Ученых раздражают такие заявления, потому что они предполагают, что у науки и религии одинаковый эпистемологический статус. То, что ученые принимают определенные вещи на веру — правда…Если вы хотите рассердить ученого, скажите, что наука не так уж отличается от религии. Когда Бена Карсона попросили объяснить его утверждение о том, что Дарвина вдохновлял дьявол, он ответил: «Я не собираюсь очернять вас за вашу веру, и вы не должны очернять меня за мою». Когда филолог Стенли Фиш решил проучить таких атеистов, как Ричард Докинз, он написал: «Наука тоже требует веры до тех пор, пока не сможет предъявить доказательства» и охарактеризовал тех, кто не поддерживает эволюцию, как «сообщество иной веры».
Ученых раздражают такие заявления, потому что они предполагают, что у науки и религии одинаковый эпистемологический статус (эпистемология — философско-методологическая дисциплина, в которой исследуется знание как таковое, его строение, структура, функционирование и развитие). По правде говоря, многие гуманисты и теологи настаивают на том, что у познания есть множество путей и что религиозные истории существуют бок о бок с научными данными и даже могут их заменить.
То, что ученые принимают определенные вещи на веру — правда. Правда и то, что изучение религиозных повествований может обеспечить человеческие потребности, которые не могут обеспечить научные теории.
И все же научные практики — наблюдение и опыт, выдвижение опровергаемых гипотез, непрестанное сомнение в сложившихся взглядах, — доказали уникальную эффективность в изучении удивительных фундаментальных структур нашего с вами мира, в том числе субатомных частиц, роли микробов в распространении болезней и нейронной основы мышления.
Почему же многие придерживаются совсем иных убеждений? Оказывается, в то время как наука и религия отличаются друг от друга настолько, насколько это возможно, массовая наука и массовая религия имеют общие черты. У большинства из нас в головах содержится мешанина из научных и религиозных взглядов, и из-за того, что они восприняты, поняты и мысленно закодированы очень похожими способами, зачастую складывается ощущение, будто между ними нет никакой разницы.
В первой моей статье, которую в свое время опубликовали в The Atlantic, я доказывал, что многие религиозные убеждения вырастают из универсальных способов мышления, развившихся с целью осознания социальной роли. Мы восприимчивы к влиянию общественного института, что объясняет анимизм — основу фундамента главных мировых религий. Когда мы видим сложную конструкцию, то обычно склонны видеть в этом разумный замысел, и это делает креационизм (точка зрения, согласно которой в результате зачатия возникает только тело, душа же создается Богом из ничего и соединяется с ним) более привлекательным, чем естественный отбор. Интуитивно мы дуалисты, и таким образом идея нематериальной души имеет смысл или, по крайней мере, несет больше смысла, чем убеждение, что наши мысли — продукт физического мозга.
Я продолжил разрабатывать эту теорию со своими студентами в Йеле, проводя опыты с придерживающимися атеизма детьми и взрослыми в целом ряде культур, и мне по-прежнему кажется, что теория верна. Но еще я заметил, насколько порочна такая тенденция.
Многие религиозные взгляды не являются результатом здравого видения мира. Вдумайтесь в историю Адама и Евы, или девственницы, родившей Христа, или Мухаммеда, вознесшегося на небо на крылатом коне. Это не результат врожденных предубеждений. Это познается и, что более удивительно, познается особым способом.
Принятие подобных религиозных историй происходит иначе, нежели накопление знаний о том, что трава зеленая или что плита может быть горячей. Стереотипы, обычаи или социальные правила также приобретаются иным образом. Истории, с другой стороны, приходят из утверждений других людей, от родителей, или сверстников, или религиозных авторитетов. Их принятие требует прыжка веры, но не теологического. Скорее, прыжка в более земное чувство — доверие к людям, которые торжественно заявляют о своей истине.
Люди верят во многие религиозные истории, даже не понимая их. Они часто отстаивают религиозные убеждения с полной уверенностью — Бог существует, он слышит мои молитвы; после смерти я попаду в Рай, — но со слабым пониманием или без интереса к мелочам. Социолог Алан Вольф замечает, что «евангельским верующим иногда тяжело точно объяснить, в чем, собственно говоря, состоит их вера», и дальше отмечает, что «эти люди верят, а порой и страстно верят в Бога, даже если другим они не так уж много способны о нем рассказать».
Люди прислушиваются к авторитетам не только касательно истинности религиозных убеждений, но и касательно их смысла. В недавней статье философ Нил ван Лиувен называет такие состояния ума «доверками» и замечает, что в них есть моральная составляющая. Мы верим, что должны принять их, и что остальные, по крайней мере те, кто принадлежит к нашей семье и ближнему окружению, должны сделать то же самое.
Для религии в этом нет ничего особенного. Исследователи изучали людей, имеющих четкую позицию по политическим вопросам, и выяснили, что те часто буквально не понимают, о чем говорят. Многие люди, придерживающиеся, например, позиции «перекрой и торгуй», понятия не имеют, что «перекрывать» и чем «торговать». Похожим образом многие из тех, кто настаивает, что Америка слишком много или слишком мало тратит на помощь другим странам, часто не знают, сколько денег расходуется на самом деле, ни в абсолютной сумме, ни в процентах от ВВП. Такого рода политические позиции тоже являются «доверками» и тот, кто их придерживается, выглядит как человек, настаивающий на том, что десять заповедей должны быть краеугольным камнем морали, но не способный перечислить более трех-четырех из них.
Многие научные взгляды, поддерживаемые неспециалистами, также являются «доверками». Некоторые читатели скажут, что верят в естественный отбор, но не всякий сможет объяснить, как он работает (например, как эта теория объясняет эволюцию глаза?). Выходит, что те, кто отстаивает истинность естественного отбора, часто не способны дать ему определение или, еще хуже, понимают его как давно отвергнутое додарвиновское представление о том, что животные улучшились с течением времени.
Конечно, есть исключения. Те, кто могут прожужжать вам все уши про «перекрой и торгуй», те, кто могут закопать вас в деталях теории эгоистичного гена и группового отбора. И есть верующие, которые могут подкрепить свои взгляды мощными аргументами.
Но многое из того, что содержится в наших головах, является «доверками» — теми убеждениями, которые мы не можем объяснить, — и в этом нет ничего неправильного. Жизнь слишком коротка, вещей, которые необходимо понять, слишком много, а времени не хватает. Нам нужно сократить путь эпистемологией.
В силу специфики своей работы мне известно кое-что о психологии и родственных науках, но если вы попытаетесь выбить из меня подробности климатических изменений или данные о вакцинах и аутизме, я не смогу вам помочь. Я убежден, что глобальное потепление — это серьезная проблема и что вакцины не являются причиной аутизма, но это не связано с тем, что я лично изучал эти вопросы.
Я просто доверяю ученым.
Большинство из тех, кто настаивает, что Земле 6000 лет, глобальное потепление — либеральная чушь, а вакцины уничтожают детские мозги, также могут быть не способны отстаивать эти взгляды. Подобно мне, они прислушиваются к авторитетам, только к другим.
Эта равнозначность может привести к релятивистскому выводу: у тебя своя вера, у меня своя. Ты убежден в чем-то, связанном с верой (роды девственницы, крылатый конь), я тоже убежден в чем-то, связанном с верой (невидимые частицы, Большой взрыв), и никто из нас полностью не понимает, о чем на самом деле говорит. Но есть существенная разница. Некоторые авторитеты лучше, чем остальные.
Лучше, если диагностику рака проводит радиолог, а не спиритическая доска. Лучше узнать про возраст Вселенной от астрофизика, а не от раввина. Медицинский журнал The New England — более надежный источник информации о вакцинах, чем актриса Дженни Маккартни. Мы отдаем им предпочтения не из-за идеологии. Речь не о выборе между Fox News и The Nation. Это просто разумно, потому что у научных методов есть явное преимущество в получении истинных знаний о реальном мире.
У меня нет цели превращать науку в фетиш. Социологи и философы заслуживают всяческих похвал за то, что напоминают нам, что научная практика пронизана мышлением толпы, предвзятостью, финансовой, политической и личной мотивациями. Физик Ричард Фейнман однажды написал, что суть науки в том, чтобы «снова и снова возвращаться к пройденному, чтобы доказать, что мы ошибались». Но он говорил про общую культурную активность науки, а не про конкретных ученых, большинство из которых предпочитают отстаивать свою правоту и весьма предвзято воспринимают доказательства, каким-либо образом проливающие свет на их любимую теорию.
Но научное сообщество действует не так, как отдельные ученые. Наука устанавливает условия, где разумный аргумент способен засиять, где идеи могут быть проверены всем миром и где индивидуалы могут работать вместе, чтобы превзойти свои личные пределы. Наука — это не просто одно из многих «объединений веры». Она заработала свой авторитет в эпистемологии. И когда ставки высоки, как в случае с изменением климата и вакцинами, мы должны ценить особый статус науки.
Автор:
Пол Блум — назначенный фондом Брукс и Сюзанны Рейджен
профессор психологии Йельского университета и писатель,
сотрудничающий с The Atlantic.
Newochem